Елена Игнатова - Загадки Петербурга II. Город трех революций
Власти сдержали обещание заботиться об ученых, при правительстве была организована Комиссия по содействию Академии наук во главе с секретарем ВЦИК А. С. Енукидзе. На первых порах Енукидзе был любезен, Комиссия рекомендовала желательные правительству кадровые решения в руководстве Академии, но все активнее вмешивалась в ее внутреннюю жизнь. К 1927 году время любезностей кончилось. 15 мая 1927 года в «Ленинградской правде» появилась статья журналиста Горина «Академический ковчег»: «При знакомстве с личным составом аппарата Академии прежде всего поражает в нем солидное количество бывших людей… Не только [старая] бюрократия, но и родовитая аристократия, как нам передали, пополнили своими представителями академический аппарат: тут и бывшие бароны Штакельберги, и бывшая княжна Пилкина… Наличие подбора доказывается тем… что в Академии собраны люди, родственные не только по духу… но и по крови». Он перечислял титулы, родственные связи, придворные звания, от которых у несведущего читателя темнело в глазах: в Академии работали бывшие губернаторы, прокуроры, камер-юнкеры, бароны, князья — и это на десятом году советской власти! «Аппарат Академии наук СССР не может пользоваться привилегиями экстерриториальности и не может быть ковчегом для бывших», — заключал Горин. А через две недели правительство утвердило новый устав Академии наук, который лишал ее автономии. Для того чтобы покончить с засилием «старой касты», по новому уставу почти вдвое увеличивалось число академических вакансий. «Мы хотим открыть отделение общественных наук и посадить туда настоящих ученых-марксистов, и если можно в другие отделения, то и туда. Мы хотим ввести больше свежих ученых, которые могут по-новому подойти к Академии», — пояснял Луначарский (скоро сам Анатолий Васильевич станет «свежим» академиком).
Такие планы власти вынашивали давно; одним из самых яростных врагов «старой касты» был заместитель наркома просвещения, историк М. Н. Покровский, который предлагал вообще упразднить ее Отделение гуманитарных наук или «отделаться от тех… элементов, которые уже абсолютно никакому использованию в советских условиях не подлежат». Власти не случайно начали наступление на Академию с гуманитарных наук, ведь именно эти науки формируют самосознание и мировоззрение народа. Известный историк России, академик С. Ф. Платонов так вспоминал о своих первых шагах на научном поприще: «Мы жили в новой для нас области историографии как в каком-то ученом братстве, где все исследователи дышали общими учеными интересами и жаждою народного самопознания». Историк М. Н. Покровский был убежден, что задача истории — не поиск объективной истины, что она — оружие в классовой борьбе и «наука большевистская должна быть большевистской».
Покровский и Платонов — современники и образование получили почти в одно и то же время, но их взгляды разделяла пропасть. Эта расколовшая общество пропасть была уже за полвека до победы большевиков, но теперь старый спор продолжался в новых условиях: с одной стороны — «жажда народного самопознания», с другой — «ваше слово, товарищ маузер!». Покровский пестовал новых историков-коммунистов в Коммунистической академии, в Обществе историков-марксистов, которые он возглавлял, но созданная им и его учениками школа отплатила творцам черной неблагодарностью: после того как многие из них погибли в терроре 30-х годов, «советская история» стерла их имена со своих страниц. Однако до той поры ученики и соратники Покровского владели монополией в области исторической науки. В начале 20-х годов единственным коммунистом на кафедре русской истории Петроградского университета был М. М. Цвибак — «в распахнутом бушлате, в матросской тельняшке, с голой грудью, в матросской шапочке с лентами и в широченных брюках клеш он ходил по университетским коридорам и изображал лидера классовой борьбы в Университете. По-моему, он был из мелкобуржуазной семьи», вспоминала Наталья Сергеевна Штакельберг. Цвибак сыграл заметную роль в расправе с учеными Академии наук и подготовил в соавторстве с другим историком-коммунистом, Г. А. Зайделем[77], книгу «Классовый враг на историческом фронте» (Л., 1931). Прошло еще несколько лет, и оба они сами оказались в тюремном застенке.
Бывают тяжелые сны — стены комнаты вдруг начинают смыкаться, вытеснять воздух, и спящий в смятении просыпается. С 1927 года атмосфера в Академии наук стала напоминать такой сон; осенью 1927 года всех встревожило нежелание ОГПУ выдать заграничные паспорта академику И. Ю. Крачковскому и его жене. Арабист Крачковский собирался прочесть курс лекций в Швеции, но его не выпускали, опасаясь, что он останется за границей. Предстатель Академии наук перед властями С. Ф. Ольденбург поехал в Москву, убедил Енукидзе выдать Крачковскому заграничный паспорт, но жене академика паспорта не дали. «Крачковский наотрез отказался от поездки, самолюбие его задето, он не хочет ехать, точно собака на привязи», — записала в дневнике Е. Г. Ольденбург. В Москве С. Ф. Ольденбург встретил математика и кораблестроителя, академика А. Н. Крылова, который много лет числился в заграничной командировке и не спешил насовсем возвращаться в Россию. В 1926 году руководство Академии наук предлагало ему пост вице-президента на прекрасных условиях. «Если Крылову дать 600 рублей жалованья, хорошую квартиру, лошадь, автомобиль и 4 месяца поездки за границу, то его аппетиты будут удовлетворены и, может быть, он согласится», — записала тогда Е. Г. Ольденбург, но того не прельстил ни высокий пост, ни академическая лошадь. Однако через год он приехал в СССР и при встрече сказал Ольденбургу, что сейчас приехал на месяц, но скоро собирается обосноваться в России. Спустя месяц «в Москве С. Ф. встретил Крылова, который не мог получить разрешения от ГПУ. Против выезда Крылова сам А. И. Рыков», записала Елена Григорьевна в декабре 1927 года. Крылов был в отчаянии: как он, с его осмотрительностью, мог попасть в ловушку! Положение, при котором власти решали, стоит ли выпускать из страны знаменитых ученых, напоминало положение крепостных и было внове для академиков.
Летом 1928 года газетная травля Академии наук возобновилась, а осенью в Ленинграде было арестовано несколько известных ученых. «Правительство десять лет ждало и дало много авансов, но на одиннадцатом году оно поступит с АН [Академией наук] по-своему. АН не сумела понять и занять то положение, которое она должна занять в советском государстве», — услышал С. Ф. Ольденбург в Совнаркоме. Эту газетную травлю, запугивание и аресты принято объяснять желанием власти провести в академики партийных деятелей и ученых-коммунистов, но более глубокое осмысление событий того времени мы находим в мемуарах Н. Я. Мандельштам: «У них было много целей… установление единомыслия, подготовка прихода тысячелетнего царства… Людей снимали пластами по категориям (возраст тоже принимался во внимание): церковники, мистики, ученые-идеалисты, ослушники, мыслители… люди, обладавшие правовыми, государственными или экономическими идеями…» Подготовка к предстоящим в январе 1929 года выборам новых действительных членов Академии наук велась как военная операция, ею занималось Политбюро, ленинградский обком партии, пресса, ОГПУ — все было мобилизовано для давления на четыре десятка академиков, которым предстояло голосовать. Они решили пойти на компромисс: избрать наряду с учеными, выдвинутыми самой Академией, желательных правительству кандидатов.
Обсуждение происходило на чаепитии у А. П. Карпинского, «В. И. Вернадский предложил выработать приемлемую формулировку для принятия всего полного списка всеми… На его слова И. П. Павлов, точно сорвавшись с цепи, крикнул: „Это лакейство, что вы предлагаете!.. Большевикам надо себя показать, нечего их бояться“… Сергей [Ольденбург] ему запальчиво сказал, что он может и ему разрешается говорить что угодно, что его не тронут, так как он в привилегированном положении, так как он, известно всем, и это говорят сами большевики, идейный руководитель их партии… Было ужасно!» — записала 27 ноября 1928 года Е. Г. Ольденбург[78]. Да, было ужасно, как во сне, когда ты сдавлен стенами и почти нет воздуха. От исхода выборов зависела судьба Академии наук, и все же не все участвовавшие в голосовании 12 января 1929 года пошли на компромисс: Н. И. Бухарин, Г. М. Кржижановский и геолог И. М. Губкин прошли в академики с перевесом всего в один голос, а литературовед В. М. Фриче, историк Н. М. Лукин и философ А. М. Деборин не были избраны. Правительство было в ярости, Куйбышев грозил разобраться с Академией «огнем и мечом» — и вопреки всем правилам в АН прошло повторное голосование. 13 февраля 1929 года Фриче, Лукин и Деборин (их называли «дураками от марксизма») пополнили ряды академиков.
Летом 1929 года в стране проходила «чистка» государственных учреждений, в накаленной атмосфере собраний звучали покаяния, исповеди, оговоры. Страницы газет заполнились заявлениями об отказе от родственников: «Я, Першин М. К., отказываюсь от отца и порываю с ним всякую связь», «Я, Зикеев Т. П., отказываюсь от отца, связь с ним порвал с 1927 года» и т. д. Комиссии увольняли людей по трем категориям, быть «вычищенным» по первой означало катастрофу: человек лишался права на работу, на бесплатную медицинскую помощь и на продуктовые карточки[79]. «Чистка» лета 1929 года стала следующим эпизодом драмы Академии наук. Председателем комиссии был прибывший из Москвы член президиума Центральной контрольной комиссии Ю. П. Фигатнер, в состав комиссии вошли сотрудники ленинградского ОГПУ. Представим себе эти собрания: зал, в котором собралась элита научной интеллигенции, и в президиуме комиссия, которая выпытывала, какие должности занимал человек до революции, получал ли царские награды, имел ли поместья. Погромщикам хотелось блеснуть эрудицией, Фигатнер спросил у биолога С. Ф. Царевского (тот в начале 20-х годов принял сан дьякона), как он, верующий, относится к материализму Дарвина. Директор Зоологического музея, профессор А. А. Бялыницкий-Бируля крикнул из зала: «Дарвин был не только верующим, но и церковным старостой своего прихода в Англии!» «Это было в Англии, но в Советском Союзе этого не допустили бы», — отрезал Фигатнер, и Царевского «вычистили» по первой категории. В июле-августе 1929 года были уволены многие сотрудники аппарата и институтов Академии наук. «Сергей [Ольденбург] не мог спать — его преследовали лица исключенных по I категории», — писала Е. Г. Ольденбург. К Ольденбургам приходил А. П. Карпинский, «бедный старик!.. говорил… что сейчас же отказывается от президентства, он не может перенести всего этого — не может выносить слез этих людей, которые идут к нему плача, просят заступничества, и он бессилен помочь! Весь красный, в слезах, со срывающимся голосом, с длинными белыми волосами».
